Абрахам Мэррит - Гори, ведьма, гори! [Дьявольские куклы мадам Мэндилип]

Я сказал резко:

— Мак Канн, я иду туда поговорить с мадам Мэндилип. Я хочу, чтобы ты пошел со мной.

— Я буду с вами, док, с пальцем на курке.

— Нет, я пойду к ней один. Но я хочу, чтобы ты стоял настороже снаружи.

Ему это не понравилось, с трудом и нехотя он согласился.

Я позвонил к себе в госпиталь, поговорил с Брэйлом и узнал, что Рикори поправляется удивительно быстро.

Я попросил Брэйла посмотреть за всеми делами до конца дня, придумал, что мне необходимо съездить на консультацию. Я попросил соединить меня с комнатой Рикори. Через сиделку я ему сказал, что Мак Канн со мной, что мы исследуем один вопрос, о результатах которого сообщу, когда вернусь, и что, если он не возражает, я прошу, чтобы Мак Канн оставался со мной до конца дня.

Рикори передал, что Мак Канн должен слушаться моих приказаний, как его собственных. Он хотел переговорить со мной, но я не позволил. Сказал, что очень спешу, и повесил трубку.

Я хорошо позавтракал. Мне показалось, что хороший завтрак поможет мне держаться ближе к реальному, когда я встречу хозяйку иллюзий. Мак Канн был странно молчалив и озабочен.

Часы пробили три, когда я отправился на свидание к мадам Мэндилип.

Я стоял у окна кукольного магазина, стараясь подавить странное нежелание войти в него. Я знал, что Мак Канн следит за мной. Я знал, что люди Рикори находятся в доме напротив, а также ходят как прохожие на улице. Несмотря на грохот подземной железной дороги, шум движения вокруг Беттери и нормальную жизнь улицы, кукольная лавка казалась крепостью, в которой царила полная тишина.

Я стоял, содрогаясь, на пороге, словно в преддверии неизвестного мира. На окне было выставлено несколько кукол, но они не были настолько необычны, чтобы привлечь внимание как ребенка, так и взрослого. Не такие красивые, как куклы, подаренные Уолтерс или Джилмору, но тоже прелестные в своем роде. Свет в лавке был слабый. Я заметил худенькую девушку, движущуюся за прилавком. Без сомнения, племянница мадам Мэндилип. Размеры лавки не говорили о наличии большой комнаты позади нее, описанной Уолтерс. Но дом был старый и мог тянуться дальше во двор.

Резко и нетерпеливо я открыл дверь и вошел. Девушка обернулась ко мне. Она наблюдала за мной, пока я шел к прилавку. Я тоже изучал ее. Явная истеричка, тип, не вызывающий сомнения. Бледные голубые глаза с неопределенным взглядом из-под полуопущенных ресниц, длинная тонкая шея, бледное округлое личико, очень бледное, тонкие белые пальчики. Руки ее были сжаты, и я заметил, что они необычайно гибки. В другие времена и при других обстоятельствах она была бы монахиней, жрицей, оракулом или святой.

Основным чувством в ней был страх. В этом не было никакого сомнения. Но боялась она не меня. Это был какой-то глубокий давнишний страх, который как бы лежал в основании ее существа, высасывая ее жизнь, какой-то духовный страх.

Я посмотрел на ее волосы. Они были серебристо-пепельными. Цвет волос, из которых были сплетены веревочки с узелками!

Когда она увидела, что я смотрю на ее волосы, неопределенность ее взгляда уменьшилась. Она как будто впервые увидела меня. Я сказал как можно будничнее:

— Меня заинтересовали куклы на вашем окне. У меня есть маленькая внучка, и я хочу, чтобы кукла ей понравилась.

— Куклы продаются. Вы можете купить ту, которая вам понравится. Цены указаны.

Голос ее был низким, очень тихим, безразличным. Но глаза становились всё более внимательными.

— Я думаю, — сказал я, чувствуя раздражение, — что это может сделать любой покупатель. Но этот ребенок — моя любимица, и я хочу купить для нее самую лучшую куклу. Не можете ли вы показать мне еще куклы, может быть, у вас есть лучше этих?

Она отвернулась. Мне показалось, что она прислушивается к каким-то звукам, которых я не слышал. Ее манеры вдруг потеряли свое безразличие, стали грациозными. И в этот момент я вдруг почувствовал на себе чей-то изучающий взгляд. Ощущение было так сильно, что я невольно обернулся и осмотрел лавку. В ней не было никого, кроме девушки и меня. В конце прилавка была дверь, но плотно закрытая. Я посмотрел в окно — не смотрит ли в него Мак Канн. Никого не было видно.

Затем сразу, как будто щелкнул замок фотоаппарата, невидимый взгляд исчез… Я повернулся к девушке. Она поставила на прилавок полдюжины ящиков и открыла их. Она смотрела на меня искренне, почти ласково.

— Конечно, вы можете посмотреть всё, что есть у нас. Мне очень жаль, если вы подумали, что я безразлична к вашим желаниям. Моя тетя, которая делает кукол, любит детей. Ей не нравится, когда другие люди, тоже любящие детей, уходят неудовлетворенными.

Это была странная маленькая речь, как будто повторенная под диктовку. Но меня больше заинтересовало изменение, происшедшее с самой девушкой. Ее голос не был больше безжизненным. Он звучал живо и бодро. И сама она не была больше безжизненной, рассеянной, безразличной. Она была оживлена, даже немного излишне, на щеках у нее появилась краска, и вся неопределенность исчезла из ее глаз, они блестели чуть насмешливо и даже злобно.

Я рассматривал кукол.

— Они прелестны, — сказал я наконец. — Но может быть, у вас есть еще лучше? Откровенно говоря, у меня сегодня особое событие: день рождения внучки. Ей исполняется 7 лет. Цена для меня не имеет особого значения, конечно, если она в пределах разумного…

Она вздохнула. Я взглянул на нее. Бледные глаза снова приобрели испуганное выражение, блеск и насмешка исчезли в них. Она побледнела, и я вдруг снова почувствовал на себе незримый взгляд, еще более сильнодействующий, чем раньше. И снова я содрогнулся.

Дверь за прилавком открылась. Подготовленный записями Уолтерс к чему-то необычному, я всё-таки был поражен видом мастерицы кукол. Ее рост и массивность подчеркивались размерами кукол и тонкой фигурой девушки. С порога на меня глядела великанша с тяжелым лицом с большими скулами, с усами над верхней губой и весьма мужественым лицом, резко контрастирующим с огромным бюстом.

Я посмотрел в ее глаза… я забыл карикатурность ее лица и фигуры… Глаза были огромные, блестящие, черные, чистые и изумительно живые. Как будто это были духи-близнецы, не связанные с телом. Из них словно изливался поток жизненности, который действовал на мои нервы, и в этом не было ничего угрожающего… в эту минуту… С трудом я отвел от нее глаза. Я посмотрел на ее руки. Она была вся завернута во что-то черное, и руки ее были спрятаны в складках. Я снова поднял глаза и, встретившись с ее глазами, заметил в них насмешку и неудовольствие, как в глазах девушки. Она заговорила, и я сразу понял, что вибрация жизни в голосе девушки была эхом ее приятного, звучного, глубокого голоса.